Слава богу, тогда было много работы: репетировала роль в мюзикле, снималась в сериале, позвали в «Ледниковый период». Последнее особенно радовало: раз пригласили в такое шоу, значит, я чего-то стою.
«Высоко взлетела, Настя!» — подшучивала я над собой.
Иногда спрашивала себя: «Ну что, счастлива?»
И отвечала: «Почти».
Но очень скоро я поняла, что есть в жизни вещи куда более страшные, чем расставание с мужчиной.
Мы с Сашей Абтом, моим партнером по «Ледниковому периоду», в который раз прокатывали номер. В половине первого ночи меня вдруг словно током ударило: надо срочно проверить мобильник. Смотрю — двадцать пропущенных вызовов, и все от папы. В такое время! Краснодар город хоть и большой, а все же провинция, спать там ложатся рано. Услышала в трубке глухой голос отца:
— Настюша, тебе завтра надо первым же рейсом вылететь в Краснодар.
— Зачем?
— Так надо.
— Пап, ты что, у меня тут тренировка, завтра прогон спектакля, какой Краснодар?
— Если бы не надо было, не просил.
— Да что случилось? — почти закричала я.
Ответ услышала после долгой-долгой паузы — видимо, папа собирался с силами:
— Надо проститься.
Каким-то шестым чувством я поняла, что речь о моем старшем брате. О Данечке.
— Он что, умер? — вырвалось у меня.
— Да.
Я упала на лед. Последнее, что увидела, — бегущих ко мне Сашу, Илью Авербуха и врача.
Саша в ту ночь остался со мной.
Сначала повез, накачанную успокоительным, за билетом на самолет. Потом домой. Я была словно в тумане. В голове — ни единой мысли. Под утро услышала сквозь пелену:
— Вставай, Настя, пора одеваться.
Я тупо застыла перед шкафом, не зная, что выбрать.
— Черное, Настя, — тихо сказал Саша.
— Я люблю коричневый цвет.
— На похороны надо черный.
— Какие похороны?
— Настя, — Саша развернул меня к себе, взял за плечи.
— Смотри на меня внимательно и слушай. Ты летишь на похороны. У тебя. Умер. Брат.
— Чушь! — кричала я и хватала яркие платья.
Не мог Данька умереть, его сын маленький! И вообще, как он мог меня оставить, он всегда меня защищал, оберегал! Мы всю жизнь вместе, ас разница в год!
Саша отвез меня в аэропорт и чуть не силой посадил в самолет. В Краснодаре я вышла самой последней, все сидела в салоне, чего-то ждала. Очнулась от звонка мамы: «Настя, ты что, не прилетела? Мы тебя ждем».
По дороге начало доходить, что все происходящее — правда. Из машины меня вытаскивали пять человек. Я упиралась и твердила: «Не пойду. Не хочу это видеть.
Не верю!»
Даня сгорел за несколько дней от инфекционного менингита — жуткой болезни, которая лишила нас возможности попрощаться по-человечески. Мы стояли в отдалении от гроба и не могли поцеловать его, потому что риск заражения сохраняется даже спустя несколько дней после смерти больного.
Я смотрела на восковое лицо брата и не верила, что это он, Данька, сильный, иногда вредный, но всегда бравший мою сторону и пытавшийся защитить меня от всех напастей. Происходящее напоминало какой-то чудовищный фарс. Я с трудом сдерживалась, чтобы не заорать на всю церковь: «Эй, а ну поднимайся! Ты что тут устроил?!»
На кладбище меня все-таки прорвало. Я услышала мамины рыдания и командирским голосом приказала: «Все, прекратили истерику!
Никто не плачет! Все хорошо!»
Кажется, даже успела отвесить ей пару пощечин, пока меня не оттащили и не дали выпить какой- то настойки. По православному обычаю в могилу каждый бросает горсть земли, я присела на корточки возле ямы и только собралась бросить землю, как поняла, что падаю вниз. Папа чудом успел меня подхватить. Меня закрыли в машине, я рвалась наружу с криком: «Почему ты не даешь мне бросить землю?!»
На поминки мы с мамой не остались — состояние у обеих было такое, что отец счел за благо поскорее отправить нас в Москву. Папа всю жизнь трясся надо мной, он сумасшедший отец, и ему было очень за меня страшно. Думал, перемена обстановки пойдет нам на пользу. Но он ошибся. В ту же ночь меня скрутило так, что маме пришлось вызвать «скорую».
