Все тут же встали. «Я хочу выпить за артистов!» — провозгласил Иосиф Виссарионович, и новоиспеченные лауреаты поспешно потянулись к бокалам. Но Сталин вдруг повернулся к своему недавнему собеседнику:
— Борис Николаевич, а почему вы не в партии?
Ливанов, о чувстве юмора и моментальной реакции которого в театральной среде ходили легенды, мгновенно нашелся:
— Товарищ Сталин, я очень люблю свои недостатки!
Сталин расхохотался.
Думаю, отца от репрессий спасла именно его беспартийность. Его внутренняя независимость. Он был Актер и не лез в политику. Ему не могли пришить ни идеологических высказываний, ни участия в каких-либо кампаниях. В тридцатые годы страх пыток и расстрела многих сделал подлецами, но отец не запятнал себя ни поступком, ни словом, ни подписью под доносом.
Из рассказов родителей знаю, что в 1938 году в нашем доме три дня подряд сидели чекисты — уговаривали отца подписать письмо против Мейерхольда. «Товарищи» приносили с собой выпивку, усаживали отца за стол и «обрабатывали» с утра и до ночи. Напрасно старались. Борис Ливанов готов был умереть, но друга бы не предал. В сотый раз выслушав «доводы» о враждебности Мейерхольда к советской власти и зная, что многие, очень многие подписали донос, отец твердил: «Обвинение Мейерхольда — трагическое недоразумение, которое, я уверен, скоро разрешится».
Мне в ту пору было всего три года, и «чекистских посиделок» в нашем доме я не помню.
Зато сам Всеволод Эмильевич в моей детской памяти, как ни удивительно, остался — странным человеком, который, достав из маминых шкафов и бабушкиных сундуков какие-то тряпки, устраивал импровизированные представления.
У острого на язык, никогда и ни перед кем не ломавшего шапку Бориса Ливанова в театральной среде было множество врагов. Уверен, где-то в чекистских архивах на него лежит не один донос. Почему им не был дан ход? Есть одно предположение, основанное на историях, которые я услышал от Льва Шейнина, работавшего в тридцатые годы следователем по особо важным делам Прокуратуры СССР.
А ему их, в свою очередь, поведал Поскребышев, четверть века бессменно руководивший секретариатом Сталина.
В обеих историях фигурируют другие люди, но думаю, нечто подобное могло получиться и с несостоявшимся «делом» Бориса Ливанова.
Первый случай произошел в 1938 году, вскоре после выхода на экраны фильма «Петр Первый», главную роль в котором сыграл Николай Симонов. Премьера была триумфальной, актер стал национальным героем. И вот Государственный театр драмы имени Пушкина (Александринка), в котором служил Николай Константинович, едет на гастроли в Новосибирск. Во время ужина в местном ресторане официант приносит Симонову презент от соседнего столика, за которым сидят четверо мужчин: коньяк, водку, вазу с фруктами.
То ли актеру не понравились физиономии дарителей, то ли вообще не в его характере было обязываться... Как бы то ни было, Николай Константинович велел подношение вернуть. Через минуту четверка возникла возле его стола: «Ты что о себе думаешь? Считаешь, если артист, то можешь пренебрежение к людям выказывать?»
Слово за слово — завязалась драка. Поскольку Симонов был мужиком отнюдь не хилым, то навалял новосибирцам так, что мало не показалось. Ему тоже, конечно, досталось, но все же меньше, чем противникам. Оказавшиеся членами обкома «дарители» тут же настрочили донос товарищу Сталину о нападении артиста на представителей советской власти. На основе доноса был подготовлен документ, согласно которому с Симонова снимались все звания, ордена.
Дальше должен был последовать арест.
Эту бумагу Поскребышев положил в самый низ папки, с которой отправился к Сталину на доклад. Когда остальные документы были подписаны, секретарь сказал:
— И последнее, Иосиф Виссарионович. Нужно решить проблему с артистом Симоновым.
— Вы имеете в виду Николая Симонова? — уточнил Сталин. — Нашего любимого Петра Первого? Как он? Может, ему помощь нужна? Новая квартира? Какие у него жилищные условия?
Бедному Поскребышеву пришлось выкручиваться, чтобы документ так и остался лежать в папке. Обкомовцам же сильно нагорело за то, что они не слишком уважительно отнеслись к любимому актеру вождя.
Второй случай произошел десять лет спустя.
После ареста любовницы Пастернака Ивинской на очереди был сам поэт. Поскребышев начал докладывать Сталину:
— Приготовленный к печати типографский набор нового стихотворного сборника «врага народа» рассыпан, имеются неоспоримые свидетельства...
Договорить Сталин не дал — начал цитировать:
— «Цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет. В детстве он мне означал синеву иных начал...» — а после небольшой паузы добавил: — Оставьте его — он небожитель.
Понимать эту фразу следовало, видимо, так: Пастернак — поэт, человек не от мира сего и просто не понимает, что происходит вокруг.
Я никогда не был сталинистом, однако не могу и отрицать очевидное: Сталин прекрасно разбирался в литературе, искусстве и вовсе не был невеждой, коим его сейчас рисуют...
В 1943 году, когда и наша семья, и Пастернак вернулись в Москву из эвакуации, дружба между отцом и Борисом Леонидовичем возобновилась. Мы раз в неделю ездили к нему на дачу в Переделкино — до тех самых пор, пока Борис Ливанов не поставил на Николиной горе собственный небольшой финский домик. Между прочим, деньги на его строительство дал Пастернак. В моем архиве до сих пор хранится расписка отца в том, что он получил от друга-поэта в долг двадцать тысяч рублей.
