После полугодового пребывания в СИЗО Антона отправили отбывать срок в одну из уральских колоний. Два-три раза в неделю я писала ему письма, вместе с которыми вкладывала в конверт трогательные открытки с изображением щенков, котят, тигрят и надписями: «Я так скучаю по тебе!» В своих ответах — куда более редких, чем мои послания — Антон требовал, чтобы я ни с кем не общалась, не ходила на дискотеки, в кино... Наставление «Сиди дома, никуда не ходи и жди меня» присутствовало в каждом письме. Выполнять его мне было совсем не в тягость — до той поры, пока, окончив школу, я не поступила в РАТИ-ГИТИС. Оставаться затворницей, будучи студенткой творческого вуза, не просто сложно — невозможно...
С раннего детства я только и слышала: «Быть тебе, Маша, артисткой!» В четырехлетнем возрасте мы с подружкой Ксюшей, обнявшись, ходили по двору и голосили с надрывом: «Девочки, война, война, а молодость пропала...»
Высунувшиеся из окон соседи веселились до слез.
Поскольку никем, кроме как артисткой, я себя не видела, к зачислению в РАТИ-ГИТИС отнеслась совершенно спокойно: иначе и быть не могло! И с первых же дней окунулась в студенческую жизнь. Новые знакомства, общение с замечательными педагогами, постановки этюдов, занятия хореографией и вокалом. Домой приползала за полночь, но вместо того чтобы тут же завалиться спать, садилась за письмо Антону. В подробностях расписывала, как прошел день, кто из преподавателей и за что меня похвалил, восхищалась игрой актеров в спектакле, на который мы ходили всей группой.
Антон отвечал все реже, а каждое письмо начиналось и заканчивалось упреком: «По всему видно, Маруся, без меня ты очень весело проводишь время...» Если я укоряла за долгое молчание и скупость рассказов о его собственной жизни, отделывался фразой: «Писать не о чем — здесь далеко не так интересно, как у вас на воле». Я чувствовала: читая мои послания, он расстраивается и злится. Невозможность контролировать меня, находясь за тысячи верст, изводит Антона как тяжелая болезнь.
Наступил момент, когда мы совсем перестали понимать друг друга, и я, собравшись с духом, написала об этом Антону. А еще о том, что очень его любила, что за полтора года, пока он отбывает срок, не позволила себе даже легкого флирта... Закончила письмо словами: «Но теперь стало ясно: вместе мы быть не сможем. Поэтому прошу: отпусти меня, не держи!»
В ответ, на удивление быстро, пришла короткая записка: «Да, конечно, Маруся.
Какие проблемы?» В глубине души я понимала: легкость, с которой он меня отпустил, была наигранной. Продолжая любить, Антон ни за что бы в этом чувстве не признался. И уж точно не стал бы просить его дождаться. Он был очень гордым.
Через год по амнистии Антон вышел на свободу, отсидев лишь половину срока. Я не спала всю ночь. Когда на минуту прикрывала глаза, в голове тут же возникала картина: вот Антон встречает меня около института, возле дома, за углом у магазина... Мысль о том, что придется жить в вечном страхе, была невыносимой, и наутро я поехала к нему домой. По лестнице поднималась на негнущихся ногах.
Дверь открыл Антон. Окинул мрачным взглядом:
— Чего надо?
— Поговорить, — пролепетала я еле слышно.
— Проходи.
Мы сели на кухне, Антон налил чаю, подвинул мне чашку.
Я говорила о том, что не хотела причинять ему боль, что всегда буду помнить, как нам хорошо было вместе... Антон слушал молча, уставившись взглядом в пол. Потом поднял глаза, в которых теперь вместо ледяной отстраненности читались боль и нежность:
— Да ладно тебе каяться, Маруся. Ничего страшного. Было время — любили друг друга, потом разошлись, как в море корабли.
С кем не бывает...
У меня будто камень с души упал:
— Спасибо, что понял и не держишь зла.
— Да не за что...
Поговорили еще немного на отстраненные темы, и я засобиралась домой. У самой двери Антон вдруг сказал:
— Возвращайся ко мне. Я ж все равно тебя люблю, лапуля моя! Ха-ха!
Деланный, горький смех резанул слух. Антон продолжал «держать лицо».
Сейчас я думаю: поспешное замужество было попыткой избавиться от любви к Антону, отголоски которой еще долго жили в моей душе.
С Гурамом Кофенлу мы познакомились в ночном клубе.
