Отец недолго оставался в одиночестве. Снова женился, скорее всего, назло маме. Балерина Большого театра Лариса Трембовельская была намного моложе его и страшно ревновала папу к нам с Машей. Он по этому поводу переживал. А тут еще ему пришлось расстаться с кино, которое папа так любил со времен актерского факультета ВГИКа, и перейти работать в Торговую палату.
В пятьдесят лет папа потерял и семью, и любимую работу. Резко изменившаяся жизнь стала для него непосильным испытанием — он умер в шестьдесят от второго инфаркта, последовавшего почти сразу за первым. Уверена: если бы не развод, он был бы жив и сейчас. По горькой иронии судьбы наши с Ларисой отношения наладились уже после его смерти.
Но общее горе объединило нас ненадолго. Мы давно не общались. Слышала, что судьба Трембовельской сложилась не менее трагически. Похоронив отца, она через какое-то время оказалась в психоневрологической клинике. Не знаю: жива ли?
Взрослые устраивали личную жизнь, а я оказалась предоставлена самой себе. В нашей большой квартире на Чистых прудах собирались шумные молодежные компании. Впрочем, это не помешало мне подготовиться к экзаменам и поступить на киноведческий факультет ВГИКа. Так началась моя студенческая жизнь.
Смотрю сегодня на своего любимого мужа и думаю: как же вовремя мы встретились. Сведи нас судьба раньше, когда я была студенткой, а Хотиненко — молодым архитектором, ничего бы не вышло.
Володя был совсем не «героем моего романа» — бородатый, длинноволосый, совершенно бесшабашный. Однажды, поспорив с друзьями, ходил по карнизу пятого этажа. Когда он, предаваясь воспоминаниям о юности, мне это рассказал, я была в ужасе:
— Как можно в здравом уме и трезвом рассудке так бессмысленно рисковать жизнью?!
— Рассудок у меня в тот момент был не очень трезвым, — рассмеялся муж. — Я и по водосточным трубам лазил, и на балконах на спор висел. Куролесил так, что вспомнить страшно. Но, видно, хранит меня Господь. Всегда хранил, с самого рождения.
От былых времен у Володи остались отметины. По руке он полоснул ножом сам — в минуту пьяного отчаяния, а шрам на лбу заработал в драке.
Мне, студентке-первокурснице, такие герои не нравились.
Первым, на кого я обратила внимание во ВГИКе, был яркий черноглазый парень в небесно-голубом пиджаке и с сумкой через плечо с принтом «Восемь с половиной». Мне сказали, что это Себастьян Аларкон, приехал из Чили учиться на режиссера.
Как-то знакомый со сценарного факультета устроил домашнюю вечеринку и пригласил меня. Центром внимания большой студенческой компании был Аларкон. Он пришел с женой — русской девушкой по имени Люся. Посреди веселья Себастьян взял гитару, и все мгновенно затихли.
Как он пел! «Гуантанамера», песни о Че Геваре, о любви и свободе — и все это с латиноамериканским темпераментом, со страстью.
Я не могла отвести глаз, тем более что внешне Аларкон показался мне похожим на испанского певца Рафаэля из фильма «Пусть говорят». Эту мелодраму, как и многие девчонки, смотрела тогда несколько раз. К тому же в 1973 году все в нашей стране сочувствовали чилийцам. Советское телевидение постоянно рассказывало об убийстве президента Сальвадора Альенде, о зверствах хунты генерала Пиночета.
В общем, сердце мое дрогнуло и я прошептала на ухо подружке:
— Как он мне нравится!
— Он всем нравится, — ответила она.
На следующий день Себастьян уже ждал меня после занятий и вызвался проводить до дома. Мы шли пешком и разговаривали.
Я узнала, что учебная работа Себастьяна «Первые страницы» получила Гран-при международных фестивалей короткометражного документального кино в Оберхаузене и Тампере. Это был невероятный успех. Во ВГИКе Аларкон сразу стал абсолютной звездой.
Мне исполнилось всего лишь семнадцать. Внимание взрослого человека (он был старше на восемь лет) кружило голову. Поэтому когда Себастьян предложил вместе поработать над сценарием его дипломного фильма «Три Пабло», я тут же согласилась. Эта поэтическая картина о судьбах поэта Пабло Неруды, музыканта Пабло Казальса и художника Пабло Пикассо была очень интересно задумана.
Мы допоздна засиживались в учебной студии. Аларкон показал мне, как клеить пленку, научил приемам монтажа.
Он казался сильным, надежным, много знающим... Конечно же, я не могла не влюбиться.
К тому времени квартиру на Чистых прудах разменяли и я жила с мамой. Пойти нам с Себастьяном было некуда, поэтому мы часами бродили по московским улицам и целовались. Потом сидели в кафе «Адриатика» — одном из немногих мест в Москве, где варили настоящий кофе. Лишь весной, когда родители моей подружки уехали куда-то на выходные, мы впервые провели ночь вместе...
На летние каникулы мама отправила меня в молодежный студенческий лагерь на Каспийское море. Себастьян как иностранец не имел права туда ехать без специального разрешения, которого у него, конечно, не было. Но заскучал в Москве и однажды возник на пороге нашей комнаты.
