— А это что за ужас? Платье? Ты меня, видать, с любовницей какой-то своей спутал!
— Алла, ну зачем ты так?..
— А это что за говна пирога?
— Кофточка...
— А это-то что за убожество, а?
— Я же обещал тебе сапоги...
— Обещанка-цацанка, а глупэму радость! Ну, Миша, с любовью покупал, ничего не скажешь! Во-первых, жмут. А во-вторых, вообще — прощай, молодость! Это ж надо было выискать такое говно!..
— Алла...
— Что — Алла? Забирай!.. — и полетели сапоги генералу Чарноте чуть ли не в голову...
Потом Лена сколько ни смотрела «Бег», все вспоминала эту сцену: как собирал отец привезенные из-за границы разбросанные по полу вещи.
Мне тоже приходилось быть свидетелем своеобычности их отношений.
Вчетвером — Ульянов, Парфаньяк, Лена и я — мы совершили круиз по Средиземному морю. Тогда это было не то что внове, а казалось просто фантастикой, волшебным сном. Афины, Неаполь, Генуя, Марсель, Барселона, Мальта, Стамбул... Валюты было совсем немного, распоряжалась ею «главный казначей» семьи Алла Петровна. В промежутках между экскурсиями или вместо них они с Леной рыскали по магазинам и вещевым рынкам. Ульянов себе ничего не покупал и не просил. Бывало, возьмет с прилавка какую-нибудь безделушку, сувенирный ножик или ручку, повертит в руках и назад положит.
Кепки примерял. У него был большой размер головы, шестьдесят первый — шестьдесят второй, так что подходящие кепки не всюду можно было найти, а он их любил. В Марселе продавались такие, на его вкус: большие, клетчатые — но попросить, зная, что денег мало, он так и не решился. И лишь под конец круиза — в Стамбуле на Гранд-базаре — Михаил Александрович присмотрел себе серую кожаную куртку.
— Алла, может, купить?
— Зачем она тебе? — отвечала Алла, в обеих руках держа баулы с покупками для себя.
— Ну, я просто давно мечтал о кожаной куртке... Всего пятьдесят долларов, а?
— Всего... Да глупости, не нужна она тебе! — отрезала Парфаньяк.
Покорный и расстроенный Ульянов как-то даже ростом стал на мгновенье ниже, ссутулился.
— Ладно, Ал, действительно не нужна...
Переживал он и из-за того, что мы с Леной становились свидетелями его унижения.
А вот на сцене он никаким не боялся быть: ни жалким, ни резко отрицательным, ни даже уродом — всегда пытался уходить от однозначного решения. С Рубеном Николаевичем Симоновым, когда тот ставил последний свой спектакль, «Варшавскую мелодию», спорили до хрипоты, весь театр дрожал. Ульянов пытался свой образ усложнить и почти отрицательным сделать, а Рубен Николаевич видел его в конфликте хорошего с отличным.
Чуть не расстались навсегда.
Вообще, надо сказать — Ульянов всей своей жизнью оправдывал пословицу, что двум медведям в одной берлоге не ужиться. Менялся в лице, если при нем хвалили кого-то из актеров. Не забуду, как Лена на меня набросилась, когда я сделал в присутствии Михаила Александровича комплимент Георгию Буркову.
— Ты не имел права этого говорить! — кричала она.
— Да почему? Он что, плохой актер? Его так Шукшин любил...
— Мало ли кого любил Шукшин! Он и отца любил, на роль приглашал в «Степане Разине». А ты не имел права! При отце!!
Была, была в Ульянове ревность актерская. О его непростых взаимоотношениях с коллегами мне рассказывал Сергей Соловьев: «Когда мы начали работать над «Егором Булычовым», он, окинув меня угрюмым взглядом, сказал: «Послушай. Для меня это очень серьезная работа. И ты должен быть готов к тому, что нас ждут большие трудности. Потому что я всегда очень долго работаю над костюмом, над гримом, и тут мне мешать не надо...»
Я думаю: е-мое, вот же попал! Он уже был и народный, и лауреат Ленинской премии, и всевозможных прочих премий и наград. А я, юнец, вообще случайно на этой работе оказался. Но чувствовал интуитивно: Михаил Александрович мне абсолютно необходим!
Начались съемки. Оставалось лишь нерешенным, кто сыграет важную, но эпизодическую, почти без текста, роль трубача.
