Как и о его непростых отношениях с моим отцом.
Мы с мамой остались одни. В старших классах я бросила учиться. Лет в пятнадцать решила, что буду поступать на актерский факультет, и «забила» на школу. Считала, что мне пригодятся в жизни литература, русский, английский и информатика. На остальные предметы время не тратила. Брала в учительской наш классный журнал — мол, математичка попросила принести в класс. А по дороге заворачивала в туалет и бритвочкой аккуратненько подчищала «н» (что значит «на уроке отсутствовала») на «4». В итоге в году по геометрии вышла «четверка». А на химии во время контрольной у меня из носа ручьем полилась «кровь». В этой роли выступил клубничный сок. Химичка отправила меня в туалет, в спокойной обстановке я списала ответы на все вопросы задания.
Так вот я «осваивала» школьную программу.
К тому времени я была самостоятельным человеком, вела на новосибирском телевидении передачу про компьютерные игры «8, 16, 32». Сама позвонила на студию, прошла кастинг и была утверждена вместе с двумя мальчиками. В десятом классе врала маме, что иду в школу, а сама с компанией таких же нерадивых одноклассников сидела часов до трех в пивном ресторанчике по соседству, а потом ехала на телевидение.
Аттестат получала в вечерней школе, потому что параллельно уже училась на первом курсе Новосибирского театрального училища. Лет за пятнадцать до меня его окончили Лена Шевченко и Владимир Машков. Машкова там помнят и сейчас, говорят, нагловатый был пацан, но очень талантливый.
Высшего образования училище не давало, так что школьный аттестат при поступлении там не требовали.
Готовиться к экзаменам мама мне не помогала. Вернее, я сама не допускала ее к этому процессу — никогда не могла перед ней ничего играть, боялась ее резких оценок. Но программа, которую читала на вступительных экзаменах, сложилась благодаря маме. Когда ей было одиноко, она сажала меня перед собой и начинался поэтический вечер Натальи Мазец, который мог продолжаться до полуночи. Любимым маминым стихотворением было «Я Мэрлин, Мэрлин. Я героиня самоубийства и героина» Вознесенского. Она потрясающе его исполняла, но лет до четырнадцати я этих стихов просто не понимала. Ерзала на стуле и при первой же возможности сбегала.
Зато когда готовилась поступать в училище, стащила тетрадку, куда мама с двадцати лет записывала любимые стихи, и, запершись в своей комнате, копировала мамины интонации: «Невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей». Поступила с легкостью.
Театральное училище окончила с красным дипломом. Мама пришла на наш класс-концерт, посмотрела и сказала: «Теперь, пожалуй, не страшно отпускать тебя в Москву».
О Москве я мечтала все четыре года в училище, как Маша из «Трех сестер», которую играла в выпускном спектакле. Я должна была уехать в город, который когда-то отнял у меня отца и где он навсегда остался. Хотела работать только там и добиться успеха.
В Москве я остановилась у маминого сводного брата.
В их семье появился новорожденный, бодрый вопль малыша будил всю семью с утра пораньше. Я вскакивала, быстренько собиралась и шла обивать пороги театров. РАМТ, ТЮЗ, Театр Армена Джигарханяна — показы везде закончились. Единственное, что мне оставалось, это поступать в какой-нибудь театральный вуз и получать высшее образование. Я нигде не скрывала, что пару недель назад выпустилась из Новосибирского театрального училища. Педагоги говорили: «Девушка, зачем вам учиться? Вы что, согласны на первом курсе опять играть этюды о животных? Вам надо в театр устраиваться».
Однажды, расстроенная очередным отказом, пришла пообедать в буфет Театра Маяковского. Вахтерши помнили отца и пускали меня, не требуя пропуска. Сидела, грустная, над тарелкой борща и думала, что же мне делать.
А за соседним столиком обедал главный режиссер театра Сергей Арцибашев. Где наша не пропадала! Набралась смелости, подошла и говорю:
— Я — Маша Болтнева, дочь Андрея Болтнева, который работал в этом театре. Тоже актриса. Можно мне вам показаться?
— Да, конечно, приходите завтра, — кивнул режиссер, не отрываясь от обеда.
Это было что-то невероятное! Арцибашев не прослушивал актеров года три, а тут вдруг согласился. Не иначе как стены театра мне помогли.
Пришла с утра, исполненная крайней решимости. Для чтения выбрала Шарля Бодлера «Куда угодно, лишь бы прочь из этого мира». Это был мой хит. В стихи его влюбилась еще в школе.
Страдала по одному мальчику и надеялась, что если стану читать ему Бодлера, поражу в самое сердце. Никого тогда, впрочем, не поразила, до стихов дело не дошло. Сейчас ситуация была немногим лучше.
Арцибашев послушал меня, послушал и говорит:
— Сейчас все то же самое, только чтобы слеза пошла.
Я понимала: либо пан, либо пропал. Прикрылась папиной фамилией, теперь главное — ее не опозорить. Стала читать снова, и слеза выкатилась. Арцибашев оценил, спрашивает:
— Вы поете?
— Да, — и затянула русскую народную.
