На лестничной площадке мерцала тусклая лампочка. «Ты знаешь, в чем виновата?» — спросил Андрей. «Виновата? Я?..» Он шагнул вперед и резко ударил меня в грудь. От неожиданности я потеряла равновесие и, пытаясь ухватиться за перила, полетела с лестницы...
Как ничего не сломала — не знаю. Но ударилась сильно. Увидев спускающегося Андрея, забилась в угол.
— Ну, вспомнила?
— Послушай, я ни в чем перед тобой не виновата, ни в чем... Что ты делаешь?!
Андрей поднял меня на ноги и опять швырнул вниз.
— Осталось семь этажей. Будешь признаваться или еще полетаем?
— Андрюша, ну правда, я ни в чем...
Бондарь волоком тащил меня до первого этажа. Была глубокая ночь, но соседи не могли не слышать шума. Никто не открыл дверь, не попытался выяснить, что происходит, помочь. Ни один. Такие уж люди в Москве. Кричи не кричи — никому дела нет. Все заняты только собой.
На первом этаже Андрей втолкнул меня в лифт и нажал нашу цифру — восемь.
Кажется, все...
Я осмотрела себя: ногти обломаны, вся в грязи и ссадинах. Нужно срочно в ванную. Но Андрей вышел ко мне с мотком веревки: «Ты куда это, дорогуша? Нет-нет. Пойдем-ка вниз — я с тобой еще не закончил».
Воля моя была полностью подавлена, я молча побрела за ним. Помню эту ночь очень хорошо, будто вчера... Фонари горели, на дороге оказалась лужа, очень большая, я прямо через нее и пошла. И вдруг вижу — идет человек. Хочу сказать: «Помогите» — и не могу. Понимаю, что надо плакать, кричать, а меня трясет, но ни звука выдавить из себя не получается.
Только когда мы вошли в лес, у меня началась истерика.
Бондарь говорит: «Ладно, на сегодня хватит, пойдем домой».
Он удовлетворен: ему опять удалось «выбить из-под меня табуретку»...
Впервые я услышала от него эту фразу еще в Щукинском училище.
Мы вместе поступали, читали в одной десятке, потом оба жили в общежитии — он тоже приезжий. Только я из Красноярска, а Бондарь из Белоруссии.
Я сразу в Андрея влюбилась, как только его увидела. И сама ему призналась. Андрей слушал молча, но смотрел заинтересованно. И я решилась его поцеловать. Едва коснулась губ, сердце забилось часто-часто и ноги вдруг ослабели. Андрей засмеялся, но совсем необидно. Мы стали встречаться.
Я так его любила — даже в груди горело. Любовалась каждым движением: как красиво сидит, ест, спит.
Андрей обладал каким-то гипнотическим умением воздействовать на людей. И я оказалась в полном ему подчинении. Он обращался со мной, словно я не живой человек, а кукла, послушная каждому его движению. Андрея очень раздражала моя основательность, долготерпение. И он постоянно меня провоцировал, доводил до слез. Поставит на людях в неловкое положение и смотрит: как же я буду выкручиваться? Или обнимет, я к нему вся потянусь, а он вдруг сожмет так, что кости хрустят. Поцелует нежно — и тут же вопьется в шею, даже не поймешь: то ли поцелуй это, то ли укус. Я кричу:
— Мне больно!
А он улыбается:
— Ты, Тумайкина, когда пугаешься — такая красивая. Из-под тебя надо каждый день выбивать табуретку.
А то ты какая-то слишком довольная.
Спрашиваю:
— При чем тут табуретка?
И Андрей рассказал, что как-то, еще студентом белорусского института культуры, он познакомился в общежитии ЛГИТМиКа с местным гуру по фамилии Завадский. Тот учился на режиссерском и был старше всех остальных студентов. Увлекался религией, философией. В одной комнате с ним жил восемнадцатилетний парнишка — первокурсник. У него была безответная любовь, и однажды Завадский, вернувшись с занятий, застал такую картину: в центре комнаты стоит табуретка, а на ней первокурсник — с накинутой на шею петлей.
Что бы сделал любой нормальный человек?
