Первые мои воспоминания — это обнаженные каменные женщины с веслами, тенистые аллеи, пристань с арендой лодочек. За оградой пансионата — выпукло-вогнутая местность: долины, холмы, глубокие овраги. Гигантские кряжистые дубы, затянутый ряской и лилиями пруд. Маленькая речушка, то необычайно быстрая, то уходящая в никуда и двигающаяся незаметно под корневищами деревьев. Там было очень низкое и очень красивое небо. Кучевые облака, словно скользящие по стеклу. Поля с гудящими башнями высоковольтных линий. На проводах — стаи ворон…
Вообще детство — самое счастливое время жизни. Собственно, это и есть жизнь. Все остальное не более чем вариации, просто развитие темы, заданной в начале.
Маму и папу я видел одинаково мало. После развода мама восстановилась в институте, и я, хоть и был мал, понимал, что молодая девчонка, попутанная старым, пусть и любимым сатиром, должна все-таки получить образование, встать на ноги, устроить свою личную жизнь. Я ее любил и люблю сейчас, хотя мы мало общаемся. Это моя вина, и Ксюха меня корит за это.
Папа приезжал в пансионат раза два в год. Его обожали и боготворили все: от председателя местного колхоза до рядовой доярки. По приезде отец устраивал в клубе что-то вроде политинформации. Что он рассказывал, не знаю, но его лекции были похожи на гипнотический сеанс, потому что зал всегда был забит до отказа, как на фильмах с Гойко Митичем.
Как-то уже взрослым я приехал в те места, ходил по соседним деревням.
Папы давно не было на свете, но когда пожилые селяне узнавали, что я сын того самого Охлобыстина, — все! Передо мной распахивались любые двери, на меня смотрели как на царского сына.
Да я и рос как цесаревич. Мне все прощалось, потому что я — сын Ивана Охлобыстина. Помню, в начальной школе я влюбился в дочку председателя колхоза. Носил ее портфель, а потом предложил бежать в Африку. Девочка согласилась без особых сомнений, и как-то утром, набив ранцы бутербродами, мы вместо школы отправились на Черный континент. До станции нужно было идти километра два через поле. Пошел дождь… Мы укрылись в стогу сена, я осторожно взял мою спутницу за руку и хотел уже признаться в любви, как тут перед нами возникла физиономия колхозника.
Скандал был ужасный.
«Где этот малолетний хулиган, я его порву!» — кричал мой потенциальный тесть.
Но когда узнал, что хулиган — Иван Иванович Охлобыстин, его лицо сразу украсила бессмысленная, неконтролируемая улыбка. «Ты к нам заходи, сынок, не стесняйся, будь как дома», — сказал он, по-отечески поглаживая мою русую макушку.
Моей первой влюбленности не суждено было перерасти в нечто большее. Скоро мама решила забрать меня в Москву. Ее к тому времени уже распределили в какое-то министерство, связанное с пшеницей, она получила комнату в коммуналке.
Отъезд был самым несчастным днем моего детства. Разлука с друзьями, вольной деревенской жизнью и первой любовью казалась мне трагедией, катастрофой вселенского масштаба.
Но особенно печалило расставание с бабушкой, потому что я любил ее безумно. Больше всех на свете.
Бабушка была ветераном войны, женщиной неукротимой храбрости и нереального мужества. Когда наступало 9 Мая, ей звонили со всей страны. На фронте она была медсестрой, и за проявленную смелость ей присвоили прозвище «Маша-солдат». Бомбежка не бомбежка, стреляют не стреляют — ей все равно. Вытаскивала с поля боя всех раненых. Бывало, что и немцев. Потом это засчитывалось как взятие в плен. На самом деле она, видимо, не понимала, что делает, просто перла на себе раненого человека — и все.
Бабушка очень неудачно вышла замуж. Она была красивой и яркой женщиной, до глубокой старости сохранила свою стать: прямая спина, открытый взгляд.
Ей предлагали руку и сердце герои-летчики, танкисты и фельдмаршалы. Но бабушка отказала всем и выбрала чернобрового красавца-танцора без званий и регалий.
Ее избранник, мой дед, не был глупым человеком, но, собственно, и умным тоже. Хорошо играл на баяне, наверное, когда-то хорошо плясал, я уже не застал, виртуозно играл в шахматы. Причем этот дар он открыл для себя неожиданно. Мой отец устроил деда, своего тестя получается, в пансионат директором клуба, чтобы не валтузился без занятия бывший танцор. Делать там было особо нечего: он фильмы какие-то заказывал, лилипутов на концерты выписывал, слонялся по пансионату, заходил в парк. А там такие большие шахматные столы стояли, за которыми играли отдыхающие.
Дед тоже начал играть — на рюмочку, на бутылочку. Как артист, он, естественно, был неравнодушен к алкоголю и понял, что таким образом можно обойти бабушкин запрет. Дед стал выигрывать. То есть любовь к выпивке подтолкнула его на совершенствование в искусстве шахматной игры. Причем он обвел всех. Однажды обыграл дядечку, который, как выяснилось, был вторым лицом в федерации шахмат. И этот дядечка говорит: «Приезжайте в Москву. Вы же гений. Мы сделаем из вас чемпиона».
Дед с радостью принял предложение и умчался. Но склонность к алкоголизму сыграла свою злую роль. В столице начинающего чемпиона сначала повели в ресторан, где он сразу нажрался, проказник, нахулиганил, и его тут же от греха подальше отослали назад.
Вернувшись, дед продолжил слоняться. Периодически поколачивал бабушку. В общем, безобразно себя вел. В итоге он в уже довольно преклонном возрасте бросил ее и сбежал с какой-то женщиной в Калугу, где и умер бесславно, забытый нашей семьей. Мы с моим другом Николаем Гастелло ведем на радио передачу «Простая политика», и однажды в эфир позвонила дама и язвительно так поинтересовалась: а знаю ли я, что мой дед похоронен в Калуге на таком-то кладбище? А я не знаю. Я так любил бабушку и так боготворю ее до сих пор, что мне, признаться, наплевать, где похоронен дед. Ничего хорошего он ей не сделал. Ничего не сделал хорошего и для меня. Ни богу свечка, ни черту кочерга. То есть бессмысленный субъект личной жизни. Не жалко мне его, и все тут.
Моя прабабушка, кстати, терпеть его не могла.
