Мне захотелось грохнуть об пол пару ваз и тарелок. Но я сдержался и постарался, чтобы слова звучали проникновенно и доходчиво:
— Ты понимаешь, что большинство из них — мои партнеры по бизнесу, клиентки? И теперь они хорошенько подумают: иметь со мной дело или нет? Кому захочется связываться с «семейкой Адамс»?
Забегая вперед, скажу: та выходка Тины действительно нанесла урон моим деловым связям — некоторые женщины-партнеры сотрудничество потихоньку свернули. Я еще долго, собираясь на встречи, мучился вопросом: «Звонила этой знакомой Тина или нет?»
А тогда жена поймала меня на слове:
— Ты сказал: «большинство»? Значит, среди этих девиц есть и такие, с которыми ты спал?
— Даже если это так, ты не имела права устраивать телефонный «шмон».
Что тут началось!
Минут десять Тина металась по квартире как разъяренная дикая кошка и, используя богатый словарный запас, костерила меня на чем свет стоит.
Дождавшись, когда поток ругательств иссякнет, я сказал:
— Значит, так, дорогая: еще один такой фортель — и я перестану с тобой общаться. Ты знаешь: я могу это сделать.
Тина прекрасно поняла, что я имею в виду. В девяносто восьмом, когда баба Люся, не сдержав данного мне слова, накрутила родителей, я объявил ей бойкот.
Не звонил, не ходил на семейные обеды, даже не поздравлял с днем рождения. Так продолжалось четыре года. Не скажу, что этот бойкот дался мне легко. Иногда накатывало: «Андрей, это жестоко — заставлять страдать родного человека, который к тому же много старше тебя!» Самым страшным казалось то, что баба Люся может умереть, будучи со мной в разладе. Как потом жить с таким камнем на сердце, я не представлял. Но и пойти первым на примирение не мог.
Это сделала баба Люся. Накануне очередного семейного торжества через моих родителей спросила, что нужно, чтобы я ее простил. Я попросил передать, что приду на торжество, но останусь только в том случае, если баба Люся начнет «мероприятие» с извинения и скажет, что была не права.
Сколько я ее помню, бабуля никогда и ни перед кем не извинялась. Я видел, как тяжело ей ломать себя, как она волнуется, переживает. Сердце сжималось от жалости, но я стоял и ждал обещанных слов.
Извинения были принесены, я их принял. Мы посмотрели друг другу в глаза и как-то разом поняли: прежних — доверительных и теплых — отношений между нами уже не будет никогда.
После того разговора Тина мой сотовый не берет и моим знакомым женщинам не звонит. Просит сделать это своих подруг. Одной из последних жертв ее ревности стала Эвелина Блёданс. Это случилось в нынешнем августе — уже после того, как я арендовал художественную мастерскую и перебрался туда жить. Жить и заниматься живописью.
Желание рисовать не оставляло меня все эти годы. Мне даже ночами снилось, что я стою у мольберта, кладу на холст яркие мазки. Просыпался с ощущением потери и принимался уговаривать живущего внутри меня художника «еще немного потерпеть».
Поначалу рассказывал об этих снах Тине, но раз-другой услышав от нее: «Да-да, я поняла, тебе снился какой-то пейзаж...» — перестал это делать.
К моим планам заняться творчеством Тина относилась как к блажи. Точнее — никак не относилась. Отбрасывала, как спам. Я пытался найти ей оправдание: ведь Тина не знала меня художником. Познакомилась с бизнесменом, с бизнесменом прожила десять лет... Видела, конечно, как я часами стою перед картинами Сальвадора Дали, Ван Гога, но не понимала: чего я к ним приклеился? Когда мы бывали вместе за границей и я в Лондоне, Париже, Амстердаме сразу тащил ее в знаменитую галерею или художественный музей, безропотно шла, но уже через четверть часа начинала отчаянно скучать.
Иногда я пытался привлечь ее внимание к какой-то особенно поразившей меня картине. Она, скользнув равнодушным взглядом, роняла: «Прикольно» — и шла дальше.
Со временем я с этим смирился: ну не наделил бог мою жену умением разбираться в живописи — что с этим поделать? У нее других талантов в достатке. Труднее было смириться с тем, что Тина не чувствует меня так, как я чувствую ее.
Однажды утром я еще лежал в постели, а Тина сидела у туалетного столика. Вполоборота. Солнце падало на смоляные волосы, которые она поправляла тонкой смуглой рукой.
С минуту я любовался ею, а потом сказал: «Ты сейчас необыкновенно красивая. Я обязательно напишу твой портрет — в этой самой позе, с этого ракурса...»
Она бросила на меня взгляд и ничего не ответила. Мне показалось: губы Тины тронула снисходительная усмешка.
Я расширял бизнес, превращая стоматологическую клинику в многопрофильный медицинский центр с отделениями пластической хирургии и экстракорпорального оплодотворения, открывал элитный СПА-салон, занимался поиском и обустройством квартиры для Тининых родителей, был прорабом на «стройке века», когда мы — уже для себя — купили пентхаус на Крылатских Холмах. И по-прежнему просил живущего внутри меня художника подождать, когда я закончу с насущными делами...
Тинин отец Гоги в последние годы тяжело болел: у него почти полностью отказали легкие.
