Останься жена в ожоговом центре, ее палата стала бы местом паломничества «родственников других пациентов», «студентов-практикантов», «нянечек из соседнего отделения». Снимали бы и в открытую, и пряча мини-камеры в рукавах халатов, совали бы к обожженному лицу микрофоны, требуя комментариев.
Даже представлять не хочу, каким испытанием это могло стать для психики Тины, и без того пребывавшей в полувменяемом состоянии. От боли, транквилизаторов и осознания, что отличница Тинатин Канделаки, с первого класса привыкшая быть лучшей, вдруг оказалась в центре истории, которую пресса, а вслед за ней и людская молва тут же определили в разряд адюльтерных и «дурно пахнущих».
Первые два дня телефон Тины был выключен. Президента компании «СТС Медиа» Александра Роднянского* мы попросили отвечать журналистам, что Канделаки в Киеве, на съемках передачи «Самый умный». Врали сами и заставляли делать это других не по собственной воле. Получивший серьезнейшие ожоги Сулейман некоторое время был в сознании и перед тем, как впасть в забытье, попросил Тину не говорить никому, что с ними произошло. Тина дала слово.
Чем была продиктована эта просьба, мы до сих пор не знаем. После катастрофы ни я, ни жена с Керимовым не общались. В канун 2007 года в Интернете и газетах прошла информация, что я, Тина и супруга Сулеймана Фируза якобы собираемся навестить его в марсельском госпитале. Ничего подобного в наших планах не числилось: совместный визит выдумали издания, преумножившие свои тиражи благодаря публикациям о ЧП в Ницце.
Они пытались и дальше держать интригу.
Версию с Киевом «похоронил» исполнительный продюсер телеканала СТС Цекало. Несмотря на то, что и у меня, и у Тины с Сашей были дружеские отношения, он сразу заявил, что участвовать в «операции прикрытия» не станет. И когда ему, проверяя информацию Роднянского, стали звонить журналисты, отвечал: «Канделаки в Киеве не была».
Теперь я, видя на дисплее незнакомый номер, трубку не брал. А потом слушал на автоответчике, как меня отчитывали журналисты: «Андрей, почему вы говорили, что Тины не было в Ницце? Мы созвонились с администрацией тамошнего аэропорта, с полицией. Нам продиктовали данные паспорта пассажирки, прилетевшей частным рейсом, прошедшей погранконтроль и таможню, а потом попавшей в аварию.
Тинатин Канделаки, серия паспорта... номер...»
Я пытался внушить Тине:
— Надо рассказать правду.
Она впадала в истерику:
— Нет!!! Этого делать нельзя!!
— Но нас же приперли к стенке полученными от полиции и французских врачей данными.
— Хорошо, пусть я была в Ницце! Но в «феррари» меня не было!
С Тиной в те дни вообще было сложно разговаривать. Она пыталась найти крайнего, и этим крайним почему-то всегда оказывался я.
Чего только не наслушался! Рефреном во всех обвинениях звучало, что это из-за меня она теперь такая уродина. Дескать, согласись я отправиться в Ниццу, она не села бы в машину Керимова — мы бы поехали вместе со всеми... Далее следовало, что я эгоист, совсем ее не люблю, не жалею, не понимаю, как ей больно, плохо ухаживаю. И вообще никчемный муж...
Я пытался защищаться: «Ничего себе... По сути, это я должен устроить тебе взбучку, а ты на меня наезжаешь!»
В ответ — новый поток обвинений...
Меня это, конечно, страшно обижало, но я держал обиду при себе, не позволив ни разу даже повысить на Тину голос. «Давить децибеллами» вообще не в моих правилах, а уж орать на больного человека — ну как можно...
Молча проглатывал ее упреки и как заклинание повторял: «Главное — осталась жива и быстро идет на поправку». При мысли, что Тина могла погибнуть, все внутри сковывало холодом.
Две недели после аварии превратились для меня в пытку. Стали самым жестким испытанием за всю жизнь. Дома — Тина в истерике, возле работы — журналисты, которым нужно что-то отвечать. А что?
Помню, в один из таких дней я вошел в вагон метро и увидел у всех в руках газеты, на первой полосе — три портрета: Тины, Сулеймана и мой. Один пассажир, оторвавшись от увлекательного чтения, пораженно на меня воззрился, потом другой, третий. Удивление на лицах сменилось любопытством: ну и как ты себя, дружок, в этой ситуации чувствуешь?
На улице на меня показывали пальцем и смеялись. Кто — вслед, кто — в лицо. Смотрели как на дурачка, которого облапошили. От меня ждали решительных действий. Чтобы оставаться «настоящим мужиком», я, по мнению окружающих, должен был немедленно что-то предпринять: выставить Тину из дома, подать на развод.
Любопытство, что у нас там с женой происходит, одолевало всех. Проявились какие-то знакомые, с которыми я не общался несколько лет. Звонили, спрашивали: «Она, наверное, клянется, что у нее с этим олигархом ничего не было? — и, преисполнившись праведным гневом, уточняли: — И ты ей веришь?!» Я нажимал отбой. Не объяснять же каждому, что в наших с Тиной отношениях таким клятвам просто нет места.
Слава богу, Тинина мама в данной ситуации повела себя адекватно. Едва ли не единственный раз за всю историю нашего с ней знакомства. До этого теща всячески пыталась «регулировать» наши отношения, вмешивалась по поводу и без повода. А после Ниццы затаилась. Лишь изредка звонила мне и сдавленным голосом интересовалась состоянием Тины. Я отвечал: «Уже лучше». В ответ на попытку — такую же робкую — выспросить подробности рекомендовал обратиться непосредственно к Тине, неизменно предупреждая: «Но только учтите: настроение у нее хуже некуда, может наорать».
Спустя пару дней Тина включила телефон и теперь уже сама общалась с журналистами. Я слышал, как она в очередной раз взывала к чьему-то здравому смыслу: «Если вы хоть чуть-чуть разбираетесь в технике, должны понимать: выжить в такой аварии я бы просто не могла!
