Какой-то медведь в юбке. А потом, на Новый год, ты пришла в платье и я очень удивилась: надо же, Линдт — девушка, да какая хорошенькая!»
Сама я почувствовала перемены лет в четырнадцать. Стояла перед зеркалом, причесывалась. И вдруг увидела, что у меня совершенно ровные и белые зубы. Ну просто как в журналах! Это сейчас можно исправить любой частокол, а тогда — что бог дал, с тем и ходишь. Удивительное было открытие...
Появились и поклонники, но я по наивности своей продолжала считать их друзьями. Мы играли в «Откровенные вопросы», и когда парней спрашивали, с кем хотят дружить, они, краснея и запинаясь, отвечали: «С Линдт». А мне казалось, это они потому, что я надежная, никогда не «настучу» и не «сдам»...
Для меня в этих подростковых играх не было никакой сексуальной составляющей. Рано или поздно она бы, наверное, появилась. Может, я бы прониклась всеми этими обжиманиями в старой детсадовской беседке, если бы не история, которая произошла тоже в четырнадцать.
Я возвращалась из школы, вошла в свой подъезд, и тут из темноты на меня напали. Я даже не смогла рассмотреть этого мужчину, чувствовала только на лице его прерывистое, нечистое дыхание. Он заволок меня под лестницу, начал стаскивать одежду… Я понимала, что надо позвать на помощь, громко крикнуть, и кто-нибудь из соседей обязательно выйдет. Но у меня словно столбняк случился, голос пропал — ни звука издать не могу. И все тело ватное, руки-ноги не слушаются. Это длилось от силы минуты две, но я до сих пор помню свой животный ужас — даже не от его потных лап, а от этого паралича.
Потом пришла в себя и заорала: «Дядя Вова!»
Хорошо, что сообразила позвать мужчину.
Насильник испугался и убежал. Только и успел кофточку на мне разорвать.
Я бы не сказала, что этот случай изуродовал мою психику, как любят изображать в американских фильмах. Я не впала в депрессию и не просыпалась по ночам в холодном поту. Но интерес к физическим контактам с мужчинами утратила надолго. Ни в школе, ни в театральном училище романов не заводила. Я ни в кого не была влюблена, а просто секса не хотела. Не было у меня такой физиологической потребности.
Я, конечно, понимала, что однажды это произойдет. Но только с мужем. И в идеале — в первую брачную ночь. К двадцати двум годам все мои знания об отношениях полов были почерпнуты из кино и художественной литературы. Но это устраивало: для актерской работы хватает, а больше мне и не нужно. Осложнять жизнь романами, да еще служебными, я не собиралась.
И хоть в Театр на Таганке пришла наивной и невинной во всех смыслах, первым, что я услышала о себе, было: «Кто эта б...? Кому она дает?»
Женщина, которая это сказала, не была актрисой, числилась где-то в администрации. И, видимо, считала, что иначе как через постель в Театр на Таганке попасть нельзя. Примерно то же самое говорили мне друзья, когда я собиралась из Алма-Аты в Москву — «поступать на артистку»: — Туда только своих берут.
— Да кого своих?
— Или детей, или любовниц.
Это лишь в кино девочки из глубинки звездами становятся.
А у меня действительно все получилось в точности как в кино: знакомых в Москве никого, денег в обрез, адреса театральных училищ на листочек выписаны. Родители со мной поехать не могли. Во-первых, не одобряли моего решения бросить первый курс Алма-Атинского университета, где я училась на журналиста. Во-вторых, к тому времени они жили в Германии. После развала СССР, когда папину часть расформировали, его перевели на службу в Восточную Германию. Оттуда не то что приехать — позвонить было сложно. Поэтому обо всех моих выходках они узнавали от бабушки.
«Пусть «провалится» и успокоится, — сказала мама, когда бабушка сообщила, что я, не сдав сессию в университете, уехала поступать в театральный. — Если сейчас ей запретим, она всю жизнь будет нам вспоминать».
В Щукинском училище меня сразу пропустили на второй тур. Перед экзаменом я решила распеться, чтобы голос лучше звучал. Попросила у кого-то из абитуриентов гитару и отправилась в туалет. Ударила по струнам: «Трррм!.. А я институтка! Тррррм! Я дочь камергера, — блатным таким, надрывным голосом. — Я черная моль, я летучая мышь! Вино и мужчины… Трам-та-та-там… Моя атмосфэрра…»
Тут из кабинки вышла женщина, очень внимательно на меня посмотрела и ушла. Оказалось, это педагог, Марина Александровна Пантелеева, которая после прослушивания отвела меня в сторону и, сдерживая улыбку, сказала: «Все у вас, Ирочка, хорошо.
Только нам не очень понравилось ваше красивое платье».
А платье у меня, между прочим, было из Германии! Импортное, блестящее, в чешуечку, с бантом и пуговицами. В Алма-Ате про такое говорили — «суперическое».
«Вы, — продолжает педагог, — поскромнее на третий тур приходите. Белая блузка, длинная черная юбка. И волосы соберите в пучок».
Юбку и блузку еще предстояло купить. И тут, опять-таки как в кино, у меня украли деньги. Я тогда снимала комнатку в Измайлово. Вернулась, а денег нет. Остались только те, что на обратный билет отложила, завернула в платочек и отдельно спрятала. Я к хозяевам:
— У меня деньги пропали.
— Не может этого быть, мы ничего не брали.
Я — в слезы, мне же в Москве еще месяц жить!
— У нас родственница — алкоголичка...
Может, она заходила, пошарила тут… Но мы ни при чем! Если у вас нечем платить за комнату — съезжайте. Мы других жильцов найдем.
Куда деваться приезжему человеку без денег? На вокзал, куда ж еще. Ленинградский мне не понравился — шумно. Казанский вообще ужас: грязь, цыгане... А Ярославский вроде бы и ничего, чистенький. Я выбрала себе уголочек, кресла сдвинула, сумку положила — обжилась, в общем.
