Вскоре она легла в больницу «на сохранение». Вот тогда я почувствовала, что уже взрослая: варила папе борщ и кормила его после работы, маме в роддом тоже еду носила. Чтобы ей было не скучно лежать, приводила друзей из класса, и мы под окнами устраивали спектакли. Под Новый год я слепила больших снеговиков и вытоптала ногами на снегу «Мама, с Новым годом!» и «Мама, я тебя люблю!»
Когда мама родила, врач, друг нашей семьи, провел меня к ней в палату. Принесли Наташку, она была насупленная, почему-то с фингалом под глазом и такая большая! Я смотрела на нее и думала: и как это мама родила такую большую девочку? Где она у нее в животе-то поместилась?
После появления в доме Наташи все изменилось. Я уже не была единственным ребенком и, кроме того, стала старшей.
Все ласки теперь доставались Наташке. Я родителей к ней, конечно, ревновала, но не сильно: сестренка мне очень нравилась. Такая смешная, тепленькая. Я все норовила к ней прикоснуться. А мне говорили: «Не трогай! Оставь! Ты ей что-нибудь сломаешь». Было обидно — то я взрослая и все могу, то маленькая и мне нельзя доверить младенца! Уж что-то одно бы выбрали: или большая или маленькая! Я садилась на диван и смотрела, как мама с ней нянчится.
Однажды папа пришел с работы и сказал: «Мы переезжаем в Германию». Никто не возражал. Слово отца было законом.
Уезжать совсем не хотелось. Мне и дома было хорошо.
Для начала решили поехать ненадолго, осмотреться.
Сделали гостевую визу на месяц. Я из той поездки ничего не запомнила, потому что в Германии мне не понравилось.
Когда вернулись в Москву, я твердо заявила родителям:
— Если хотите, сдавайте меня в детский дом, но я никуда не поеду!
Папа сорвался:
— Ты, сопля, молчи! Будет как я сказал!
Через месяц документы были готовы. В них я была уже не Копылова, а Фриске. Раньше все мы носили фамилию мамы, но теперь пригодилась немецкая фамилия отца.
Однако мы никуда не поехали. Наверное, Господь Бог так распорядился. У папы пошли дела в бизнесе, он начал хорошо зарабатывать, и надобность в эмиграции отпала.
Я и сейчас нисколько об этом не жалею.
Германия мне абсолютно непонятна. Каждый раз, приезжая туда с гастролями, удивляюсь: до чего размеренно люди живут. Все у них по расписанию, каждая вещь на своем месте. Я так не могу. Мне бардак бывает очень нужен. Чтобы все с полок смести, перетряхнуть и разложить по-новому. Я имею в виду не только вещи, а вообще жизнь. После встряски начинаешь все видеть и ощущать по-другому. Как тогда, на Острове…
…Когда стемнело, я оказалась около Эйфелевой башни. Как всегда, толпы туристов и целующихся парочек. Здорово любить, гулять под луной, ссориться и мириться, целоваться, спорить и разговаривать, когда один начинает фразу, а другой заканчивает...
Вот уже много лет я не разрешаю себе влюбляться.
Я собственница. Мужчина должен стать частью меня, и если вдруг кто-то соберется от меня эту часть оторвать, будет больно, я это знаю. Проходила. Снова не хочу.
Первый раз я поцеловалась в четырнадцать лет. Было неприятно, но любопытство взяло верх. До сих пор помню отвратительное ощущение: язык, слюни, фу! Еще подумала: «Ужас какой! Зачем люди вообще целуются?»
Но скоро я это поняла. Потому что влюбилась.
После школы я завалила на философском факультете МГУ последний экзамен и, чтобы не пропускать год, поступила в Гуманитарный университет на факультет культуроведения.
